Так началась война для меня.

                                Так война началась для меня.

Эвакуация.

Конец сентября 1941-го года. На улице холодно, стылая земля. Холодно и на вокзале станции Хромпик (теперь Первоуральск), вяло топится печь голландка.

Мы с двоюродной сестрой Ирой мерзнем, не надеясь согреться. Мы уже ко всему привыкли. Мне четыре с половиной, ей – семь лет. Мы не капризничаем и не плачем, а с надеждой смотрим, как бабушка Мария Фёдоровна крутит непрерывно ручку телефона, пытаясь дозвониться до отца.

Телефон большой, коричневый. Перед тем, как снимешь  трубку и после того, как её повесишь, надо несколько раз ручку повернуть.

 Надо сначала дозвониться до барышни  (это потом все лица женского пола, не зависимо от возраста и семейного положения, стали девушками, а тогда ещё барышни)  на главном коммутаторе  города, от неё до барышни на заводе, где работают родители, а потом найти отца или мать дома или на работе. Шли часы, а телефон молчал, то на коммутаторе в Первоуральске, то на заводе.

                                                 ***

Блокада Ленинграда началась 8-го сентября. В официальных источниках пишут, что эвакуация прекратилась 27-го августа, но бабушка утверждает, что мы выехали 6-го сентября. Как она рассказала сама и тётя Шура, которая после прорыва блокады приехала к нам на Урал, эвакуацию детей, стариков и женщин прекратили на самом деле в августе, даже я это запомнил, мы смирились с перспективой остаться в городе,  но в сентябре неожиданно появилась возможность отправить состав. Выезжающих предупредили, что бы много вещей ни кто с собой не брал.

                                                 ***

Как я оказался в Ленинграде?

Отец после освобождения «с поражением в правах» из Кемеровского ГУЛАГа в 1935-м году, где отбывал «наказание» по ст.58 п.10,  после скитаний по стране, устроился на работу на шамотный завод в Сухом Логу, Свердловской области. Там он женился на моей маме, а в начале апреля 1937 г. появился я.

Вместе с ними в один день вышла замуж  за парня – немца по национальности мамина подруга. Его на той же неделе арестовали, и больше о нём никто не слышал.

Наша семья жила в постоянной тревоге. Каждую ночь кого-то брали. В случае ареста родителей, детей сдавали в детские дома. Этого мои родители боялись больше всего, и летом сорокового года отец отвёз меня к своей матери – к моей бабушке в Ленинград, где я стал жить на нелегальном положении, то есть без всякой регистрации.  

Жила она в то  время на Гражданской 5 со своим мужем – моим дедом Николаем Дмитриевичем и семьёй старшего сына Виктора. Дед и бабушка фиктивно развелись, что бы в случае ареста деда не пострадала вся семья. Дед остался Кудрявцевым, а бабушка взяла свою девичью фамилию – Комиссарова.

Мария Фёдоровна Комиссарова, Николай Дмитриевич Кудрявцев.

 Квартира была коммунальная, на несколько семей, в ней жили  такие же лишенцы, как и мы, у которых отобрали дома, имущество.

Жили дружно, в коридоре водили хороводы на дни рождения детей. Я хорошо помню, как ходили кругами и пели: - Как на Славика именины испекли мы каравай…..

Дом на Гражданской был квадратный с колодцеобразным двором. Наша квартира располагалась на 2-м этаже прямо над арочным входом во двор.

                         Наш двор. Над аркой окна нашей квартиры.

 В моей памяти  сохранилась картина: Стекольщик стоит с ящиком стекла посреди двора и кричит:- Стеклю окна!                                                                                          

Приходил  точильщик с точильным станком на плече, оглашая двор призывом: - Точу ножи, точу ножницы. К нему подходили жильцы, а он крутил своё точильное колесо, нажимая ногой на рычаг, как у ножной швейной машинки.

                                                   Точильщик.

  Улица Гражданская упирается в канал  Грибоедова и мост, перекинутый через него. Идя по нему в магазины, мы видели, как  с утра и до вечера на нём прыгал через скакалку ненормальный. Перед ним лежала шапка для сбора подаяния. Так он зарабатывал себе на пропитание. Скакал он виртуозно и без перерыва. Верёвка у него крутилась и сзади, и сбоку, и крест-накрест.

Помню, как дядя Витя катал нас с сестрой Ирой зимой на санках у канала Грибоедова. Летом водил в зоопарк, где мы с Ирой катались  на высокой пирамидальной телеге, с индивидуальным сидением для каждого ребёнка, в телегу был запряжён верблюд.

Помню, как ходили с бабушкой в магазины. Каждый раз, проходя мимо киоска у моста, где продавали красные леденцы, на манер петушков, в виде легковых автомобилей, безуспешно просил бабушку купить машинку, но она считала эти леденцы  не полезными.

Иногда мы ездили на трамвае. Но вот беда, меня в нём моментально укачивало и рвало, даже если мы проезжали одну остановку.

Последний раз в ноябре 2009 года я довольно долго бродил по этой небольшой

улице, вспоминая прожитое и пережитое. Улица уже не та. Все входы во дворы закрыты воротами с домофонами.

И люди все живут новые. По большому счёту коренных ленинградцев (петербуржцев) в городе практически не осталось. Ни чего не осталось от той истинной культуры, что царила в городе. Хамство и мат на улицах нынче не редкость, всё, как и в других городах России.

                                         ***

Налёты немецких самолётов начались уже в июне. Бадаевские продовольственные склады сгорели впервые же дни войны. С продовольствием стало напряжённо. Сейчас критикуют тогдашнюю администрацию за то, что все продукты были сосредоточены в одном месте. Пишут, что на случай бомбёжки их надо было рассредоточить по городу. Но, как говорится: - Хорошая мысля приходит опосля. Пишут так же, что продуктов было завезено в этот год, вообще, мало. Даже если бы склады не сгорели, их всё равно не хватило бы на зиму.

                                                 Репродуктор.

     У каждого ленинградца в квартире репродуктор, по которому круглосуточно транслируются удары метронома. Метроном звучит - провода связи не оборваны.

Первые налёты пришлись на период белых ночей.  Когда ночью по репродуктору начинала выть серена, и диктор объявлял: - Воздушная тревога!!! Воздушная тревога!!! Мы просыпались, одевались и выходили в наш колодцеобразный двор. Бомбоубежищ никаких не было.

Белые ночи, светло, как днём, я стоял на месте луж в окружении соседей. Все смотрели вверх. Как сейчас помню, на небе ярко-красные в солнечных лучах стратостаты. Они не позволяли  немецким самолётам пролетать ниже их, пилоты боялись зацепиться за тросы, тянущиеся от земли и удерживающие эти стратостаты. Жильцы стояли, смотрели вверх, вслух гадая, где будут бомбить.

 С середины июля и в августе мы спали одетыми, так как приходилось выходить на двор по три – четыре  раза за ночь.  Дед с нами вышел пару раз, а потом решил, что двор не защита от бомб и оставался спать дома.

Сейчас я понимаю, насколько он был прав. Если бы бомба попала в наш дом, даже в другой его край, во дворе люди были бы просто засыпаны кирпичом, в квартире было безопасней, а если бы бомба попала в наше крыло, то погибли бы и жильцы и те кто стоял во дворе.

Вой сирены во время налётов я запомнил на всю свою жизнь. В 1954-м году  в Свердловске, ночью какой-то гудок я принял за  воздушную тревогу, вскочил в испуге с кровати, подбежал к окну и не сразу сообразил, где я и что со мной. Прошло 13 лет, но воспоминания остались живы.

 Дядю Витю – участника финской войны забрали на фронт в первые дни.

Дед – Николай Дмитриевич был крепким стариком. Был сухощав, жилист, подвижен. Вернувшись в Ленинград из уральского Тугулыма,  где «отдыхал» 10 лет, устроился на работу. Умер в блокаду от голода 22 января 1942-го года в возрасте 72-х лет. В свидетельстве о его смерти записано - «причина смерти – старческая дряхлость».

 Даже в этом вопросе чиновники не смогли изменить своей подлой натуре. Хорошо, что не написали -  причина смерти переедание.

Недавно, читая воспоминания академика Лихачёва о блокаде, узнал, что ЗАГСам было запрещено указывать причину смерти блокадников – голод.

 Родная сестра тёти Шуры - жены дяди Вити  – Клавдия Владимировна вытащила тело на улицу и положила под аркой дома. Специальные бригады занимались сбором мертвецов. Куда они отвезли деда и где   закопали, ни кто не знает, скорее всего, на Марсово поле.

                                                 ***
                                                  Эвакуация детей.

 По решению Ленинградских властей в июле - августе детей стали отправлять из города сначала по железной дороге, потом  на пароходах по Ладожскому озеру. Увозили в Ленинградскую область, в Сталинград, но в августе уже около 115-ти тысяч детей было возвращено обратно. Многие дети погибли под бомбёжками, многие впоследствии затерялись и остались сиротами.

Бабушка тщательно нас собрала, вышила наши имена и фамилию на всех вещах: рубашонках, чулочках и лифчиках (раньше и мальчики носили лифчики для поддержания чулок). Чулки у меня были светло-коричневые в продольный рубчик, к концу войны они были штопаны, перештопаны, особенно на коленях, белыми, чёрными, красными, зелёными нитками – теми, которые были  в наличии в момент их необходимости.

Я и сейчас помню, как ходил и упрашивал её не отправлять нас. Убеждал её, я, якобы, сам слышал по радио, что родителям запретили отправлять детей одних. Я очень боялся.

В конце концов, бабушка с тёткой сдались и решили на свой страх и риск оставить нас в городе. Будь, что будет. Но вдруг где-то 6-го сентября тётя Шура прибежала с работы и сказала, что наши освободили коридор вдоль железной дороги, и из Ленинграда формируется эшелон для вывоза стариков и детей. Она договорилась с кем-то, чуть ли не с машинистом, и нас троих пустят в вагон.

Эшелон отправляется через несколько часов. Собрались быстро. Продуктов в дорогу не взяли, их не было, тётя Шура купила шестнадцать бутылок лимонада.

                                                 ***

 Хорошо запомнил товарный вагон. Справа и слева от входа нары в два яруса. Мы разместились по ходу поезда справа, внизу. Рядом какой-то мальчик катает по нарам заводной красный мотоцикл с коляской, я с завистью смотрю на него. У меня такого не было.  Впопыхах мы взяли из дома несколько оловянных солдатиков и всё. Дома осталось много хороших игрушек, в том числе лошадь на колёсах, которую мне подарили на день рождения. 

Было ещё довольно тепло, и двери вагона во время движения оставались  чуть раздвинуты.

Если бы я раньше думал, что попытаюсь описать своё путешествие, я бы бабушку порасспросил, как и что  с нами было со всеми подробностями, но сейчас приходится  довольствоваться тем, что помню сам и тем, что она рассказывала.

 Для меня остаётся загадкой, как она вообще сумела нас довезти до места живыми. Чем мы питались, я не помню, мы всё время хотели есть.

Как правило, наш эшелон с эвакуированными, как второстепенный, ставили на самые дальние пути от вокзалов.  Все остальные пути, а это, и семь, и восемь, были забиты эшелонами с вооружением и солдатами, направляющимися на фронт.

 Мы могли стоять долгими часами, а бывало трогались сразу, но такое случалось очень редко. Ни кто не мог сказать, когда мы поедем. А нам нужен был  кипяток, надо было умыться, поэтому мы вынуждены были ежедневно пробираться до водонапорных башен, в которых заправлялись паровозы, рискуя отстать от эшелона.

На  больших станциях мы втроём пробирались с чайником за кипятком.  При этом приходилось пролезать под составами. Некоторые начинали трогаться, но нам ждать пока пройдёт весь состав, не было времени. Мы не знали, когда отправится наш. Каждый наш поход к водокачке – это был риск отстать от своего состава.

Вначале мы очень боялись, но со временем привыкли к тому, что вагоны  над нами движутся. Мы ныряли под вагон, как только прокатывалось переднее колесо и, проползя под ним,  выскакивали наружу, пока не подкатилось заднее.

Пускай кто-то попробует пролезть под двигающимся вагоном, да ещё с двумя детьми 4,5 и 7-ми лет, тот поймёт, насколько это страшно. Нам же приходилось это проделывать ежедневно не по одному разу.

Периодически в свой вагон приходилось садиться на ходу, благо скорость эшелоны набирали очень медленно.

Почему бабушка нас всякий раз брала за водой с собой? Да, всё просто. Во-первых, нам надо было умываться, а главное, она боялась, что пока она будет ходить одна, эшелон уйдёт, и она нас потеряет.

 На одной станции она побежала за кипятком без нас. Набрав воды, пробравшись с чайником от водокачки до своего пути, она увидела – состава нет, он ушёл. С ней случилась истерика. Люди стали утешать: - Через несколько часов пойдёт на восток другой эшелон, который может быть догонит Ваш. Но тут  к ней подошёл какой-то железнодорожник и предложил бежать вслед за поездом, так как  на этом перегоне составы иногда останавливаются.

 Так она и сделала. Мужчина взял чайник, и они побежали. Пробежав  километра три, увидели – состав стоит. Было ей тогда 53 года. Она влезла в вагон и увидела нас забившихся в угол, прижавшихся друг к другу и плачущих. Обоюдной радости не было предела. Кто был этот добрый человек, естественно, не знаю.

На наш эшелон по нескольку раз в день совершали налёты немецкие самолёты. Машинисты сразу останавливали состав.  Если рядом были какие-то строения, мы бежали к ним, если бежать было некуда, мы прятались под свои вагоны. Один  раз я, залезая под вагон, увидел над собой, на расстоянии метров десяти правое крыло и часть фюзеляжа самолёта, который с рёвом пронёсся над нами.

 Помню, как однажды забежали в только что разбомблённое здание из красного кирпича, у которого не было половины стен и крыши. Мы спрятались за какую-то стену. Стоял рёв и грохот, но наш состав остался целым.

Во время очередного налёта, поезд встал в чистом поле. Мы залезли под вагоны, самолёты сделали над нами пару кругов на бреющем и полетели дальше, на восток.  Последний помахал крыльями в знак приветствия. Немцы  увидели детей и женщин и не стали бомбить. Потом женщины долго обсуждали это приветствие.

Очень смутно помню, как на какой-то станции всех  с нашего эшелона завели в большое помещение и покормили. Скорее всего, это было не раз, а иначе, как мы, вообще, доехали без продуктов. Мы постоянно были голодны.

      Составы, идущие на восток, часами  и сутками простаивали на перегонах, на станциях. Ни кто не знал, когда наш эшелон пойдёт дальше. Женщины, едущие в первых вагонах, расспрашивали  машинистов, через какое  время поезд тронется. Хотя и сами  машинисты не знали, когда им дадут зелёный, они могли только предполагать. Полученные сведения передавались по цепочке от вагона к вагону до самого хвоста. Пока они доходили до последнего, проходило много времени.

 Нас изначально не собирались везти далеко. Отъехав  недалеко от Ленинграда, стали высаживать людей на территории, которые вскоре оккупировали немцы, но бабушка стояла насмерть в своём решении – 

ехать только на Урал. Отца в 1940 году перевели в Первоуральск, на Динасовый огнеупорный завод, где он  уже работал с 1-го сентября 1940-го года.

 Наш путь на Урал не был прямым, мы передвигались на разных эшелонах, которые ехали то на юг, то на восток. Бабушку везде заставляли остаться, убеждая, что на Урал мы попасть не сумеем в любом случае.

 Особенно упорно нас пытались высадить в Рыбинске, говорили, что составов на восток больше не будет, но бабушка сумела попасть в другой случайный эшелон и мы поехали дальше на восток. Ни каких плановых поездов не было, составы формировались спонтанно, по мере необходимости.

                                                   ***                                                                           

 Вот так с приключениями мы медленно, но верно продвигались на восток, на Урал. И, наконец, после всех мытарств  добрались туда, куда стремились все эти недели.

 И вот,  бабушка Мария Фёдоровна крутит           ручку телефона. После неимоверных усилий дозвонилась, нашла отца, и через несколько часов, мы уже трясёмся на конной бричке по ухабам домой, к маме, которая уже потеряла надежду нас увидеть, и которую я уже забыл.

        Мама - Софья Александровна, я и отец - Сергей Николаевич.

                                                            1942 год.

Я и Бабушка Мария Фёдоровна